Современник, «испорченный квартирным вопросом», испытывает какое-то особое раздражение, подсчитывая в уме деньги, потраченные на строительство и украшение храмов. Эпоха типовой застройки, породившая такие понятия, как «жилплощадь» и «койко-место», отражается в уме человека в виде болезненного вопроса: «Зачем государство и Церковь расходуют огромные средства на купола и лепнину? Кому нужны эти дворцы и соборы? Не следовало ли бы отдать нуждающимся то, что было потрачено на воссоздание Храма Христа Спасителя?»

Подобные рассуждения кажутся обывателю вполне справедливыми и соответствующими духу христианства. Однако именно в Евангелии содержится эпизод, говорящий, скорее, об обратном: «Когда же Иисус был в Вифании, в доме Симона прокаженного, приступила к Нему женщина с алавастровым сосудом мира драгоценного и возливала Ему возлежащему на голову. Увидев это, ученики Его вознегодовали и говорили: к чему такая трата? Ибо можно было бы продать это миро за большую цену и дать нищим. Но Иисус, уразумев сие, сказал им: что смущаете женщину? она доброе дело сделала для Меня: ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда...» Апостол и евангелист Иоанн уточняет имя ученика, возбудившего негодование у остальных. Пока из сосуда лилось драгоценное миро, тот успел точно подсчитать его количество и цену – триста динариев. Звали прагматика Иуда Искариот.

Можно предположить связь между иудиным возмущением по поводу «неразумной» траты и последующим предательством Христа. Тридцать сребренников – незначительная сумма, цена раба. Едва ли жадность побудила ученика навести стражу на Учителя. Но в упомянутом эпизоде Иуда наглядно продемонстрировал то, что Христос не является для него конечной Целью, рядом с Которой «торг уже неуместен». Возможно, он принадлежал к той части иудеев, что примеряли на Иисуса Назарянина роль политического лидера Израиля, рассматривали Его всего лишь как средство для достижения революционно-освободительной цели и потому всячески пытались провоцировать конфликт той силы, которой повинуются ветер и море, с властью римлян и иудейских старейшин.

Так что даже не сребролюбие следовало бы по справедливости назвать «иудиной болезнью», а последовательный прагматизм, не способный увидеть в Истине, Добре и Красоте последнюю цель.

В прагматистском мировоззрении отсутствует абсолютная иерархия ценностей – там все ценно лишь относительно, а потому само по себе ничего не стоит. Но там, где ценности не образуют иерархии, непременно появляется замкнутый круг. Так один из героев фильма «Бойцовский клуб» с горечью говорит о современном человеке: «Мы ходим на работу, которую ненавидим, чтобы покупать барахло, которое нам не нужно».

Родоначальник эстетизма Оскар Уайльд согласился бы с тургеневским Базаровым: «Всякое искусство совершенно бесполезно». Но, большой любитель парадоксов, он мог бы добавить: именно в этом и заключается его польза. Именно благодаря своей бесполезности красота помогает избавиться от абсурдности прагматизма. Это краеугольный камень, на котором способна заново отстроиться личность человека.

Задумываясь о воспитании наших детей, мы стремимся понять: что же оказывает решающее влияние на формирование человеческой личности? Этот вопрос мучил и молодого Достоевского. Анализируя жизненную историю убийц, воров и проституток, он склонялся к выводу, что их «заела среда». Об этом говорит уже само название романа – «Униженные и оскорбленные»: писатель употребляет страдательные причастия как собирательные имена для своих персонажей. Но позже Достоевский отказывается от этой мысли и начинает утверждать, что «мир спасет красота». Почему?

Дело в том, что в структуре человеческого бытия присутствует зазор между тем, к чему человека подталкивают природа и обстоятельства, и тем, что человек в итоге сделает. Это воля – способность отрицать самого себя; делать то, чего не хочется, и не делать то, что хочется.

В «Приключениях барона Мюнхгаузена» есть рассказ о том, как находчивый искатель приключений выбрался из болота, потянув себя за косичку. Чудо, невозможное с точки зрения механики. Но нечто очень похожее творит всякий человек, рано утром вытаскивающий себя из-под одеяла для того, чтобы приняться за нужное, но неприятное дело.

Воля отличает человека от животных. Собака, например, не способна поститься: если она голодна и здорова, если нет никаких преград между ней и пищей, она непременно станет есть. Ее существо исчерпывается физическими процессами, в ее бытие не встроен институт суверенитета и власти. По этой причине собака не способна любить. Она может привязаться к тому, кто будет с ней ласков. Но эта симпатия не способна преодолевать сопротивление жестокой ненависти. Любить тех, кто тебя убивает и распинает, могут во всем мире только двое – Бог и человек.

Но и воля сама по себе еще не определяет поведение человека. Не всякого заядлого курильщика можно назвать слабовольным: возможно, он попросту не поставил себе задачу отказаться от вредной привычки. Иначе говоря, воля всегда упирается в некоторый личный кодекс. Это ряд установок: что я сделаю в любом случае? Чего не сделаю ни при каких условиях? И, наконец, на что я готов в тех или иных обстоятельствах?

Этот кодекс, являющийся ядром личности, формируется на основе эстетических переживаний. Перефразируя известное выражение, можно предложить: скажи мне, какую музыку ты слушаешь, и я скажу, кто ты.

«Красота спасет мир», потому что она «страшная сила». Если о нормах морали можно спорить, если в добре и зле возможно сомневаться, то красота – самоочевидная истина, аксиома, не предполагающая доказательств. Она властно ведет за собой человека. Вспомним: что именно убедило послов князя Владимира в истинности православия? Красота византийской Литургии Иоанна Златоуста.