После окончания смутного времени и воцарения на российском престоле Михаила Федоровича Романова влияние Православной Церкви заметно усилилось. Этому способствовала не только деятельность патриарха Филарета Никитича — родного отца царя, но и возросшая религиозность русского общества. Все, от простого крестьянина до самого царя, понимали, что без помощи Божией и крепкой веры страна не выдержала бы такого страшного испытания, каким была смута.

Иностранцев, приезжавших в то время в Россию, поражало благочестие русских людей и в первую очередь самого государя. По воспоминаниям современников, царь, несмотря на свою занятость, немало времени уделял молитве и богослужению. Его день начинался в четыре часа утра. В присутствии духовника он совершал утренние молитвы, затем шел в храм на богослужение и только после этого приступал к государственным делам. Вечером самодержец опять посещал церковь, затем молился перед сном, никогда не ложась спать без священнического благословения. В воскресные дни он посещал монастыри в окрестностях столицы, привлекая к этим паломничествам и иностранных гостей. Вот как вспоминает такое паломничество один из них: «После богослужения царь пригласил всех в трапезную, чтобы лично угостить отцов монастыря по случаю престольного праздника. И на удивление всех нас сам до конца трапезы прислуживал монахам, а они, нисколько не смущаясь, сидели, вкушая, поданные царем блюда. Один из столов был занят нищими, слепыми и иными калеками, так царь прислуживал и им, поднося пищу и питие пока все не насытились! Какие чудесные и удивительные дела сподобил нас видеть Бог и как необычно царское смирение! Что скажешь об этом человеке или, вернее, ангеле?»

Однако это не единичный случай проявленного царем смирения. Во время посещения России видным православным иерархом Востока государь лично повел делегацию в одну из странноприимных лечебниц, чтобы тот благословил больных и прочел молитвы над расслабленными. «Войдя, — вспоминает один из приехавших священников, — мы от зловонного запаха не могли ни оставаться в этом помещении, ни смотреть на больных. Всякий раз, когда наш владыка благословлял одного из них, царь вслед за ним подходил к больному и, трижды целуя его, утешал словом сострадания. Итак, от первого до последнего! Мы были поражены при виде такой святости и смирения, тогда как нам хотелось скорее убежать отсюда».

Воспоминания иностранцев приезжавших в Россию в XVII веке пестрят рассказами о царском благочестии, особо отмечая его искренность и рвение к соблюдению церковных предписаний. Это же в свою очередь наложило отпечаток на весь строй общественной жизни Руси. Вот, к примеру, что пишет один испанский путешественник, посетивший Россию в то время: «С наступлением поста трудно найти такого русского, даже в самом высшем обществе, который бы осмелился его не соблюдать. На нарушение поста здесь смотрят как на преступление равное распятию Христа. Лучше умереть, говорят они, чем нарушить пост. И это несмотря на то, что ограничения и запреты в Русской Церкви куда более строгие, чем у других христиан. Даже сам царь превосходит любого из наших монахов своей набожностью и усердием к посту, вкушая скудную пищу лишь через день».

Однако, что особо поражало иностранцев, так это любовь русского человека к церковным службам. «Богослужение русских в несколько раз продолжительнее нашего, — вспоминает австрийский дипломат, — и совершается с таким благоговением, что трудно выразить словами». Даже православных христиан, приезжавших с Востока, изумляли строгость и продолжительность русского богослужения. Один из священников, сопровождавших прибывшего на Русь Антиохийского патриарха, так описывает свои впечатления от праздничной службы на Рождество Христово в Успенском соборе Московского Кремля: «Служба была большая, продолжительная и торжественная. Зайдя в собор с заходом солнца, мы вышли из него лишь тогда, когда забрезжил рассвет. Простояв более семи часов, я умирал от усталости. В эту ночь все мы столько натерпелись от холода и стужи, что едва не погибли, потому что стояли на железных плитах собора. Бог мне свидетель, что душа чуть не покинула нас. Что касается меня, то я хотел бежать из алтаря, но не мог, ибо перед алтарем справа стоял царь, а слева — царица, так что поневоле пришлось страдать. Это поистине всенощное бдение! И более всего нас удивляло, что дети, притом не простолюдинов, а знатных бояр, стояли с непокрытой головой, и не шевелясь, как статуи. Какое терпение! Какая выносливость! Какая вера!.. Да почиет мир Божий на русском народе, над его мужьями, женами и детьми за их терпенье и постоянство. Надо удивляться крепости телесных сил этого народа. Нужны железные ноги, чтобы не чувствовать ни усталости ни утомленья. Все русские без сомненья святы, они превосходят своей набожностью самих пустынников!»

Безусловно, этот пафос нельзя отнести ко всем без исключения русским людям. Однако практически в каждом из воспоминаний иностранцев читается удивительная религиозность русского человека. Весь русский быт во всех его проявлениях был пропитан глубоким религиозным чувством. «Русский крестьянин, — замечает шведский посол, — очень религиозен. Он видит Бога во всех вещах и считает неумным того человека, который не верует в Бога». Ему вторит итальянский путешественник: «Православие, — пишет он, — есть основа жизни России, ее пульс, ее забота о жизни не теперешней, а о небесной. Это особенно заметно у русских святых. Их святость — это не святость наших святых, это действительно истинная и высшая твердыня. Это та трезвенная святость, которая не оставляет никаких сомнений в реальности Бога».