Что мне делать со смертью - не знаю.
А вы другие, знаете? знаете?
Только скрываете, тоже не знаете.
Я же незнанья моего не скрываю.
Как ни живи - жизнь не ответит,
Разве жизнью смерть побеждается?
Сказано - смертью смерть побеждается,
Значит, на всех путях она встретит.
А я ее всякую - ненавижу.
Только свою люблю, неизвестную.
За то и люблю, что она неизвестная,
Что умру - и очей ее не увижу...[1]
Когда человеку становится не просто тяжело, но невыносимо тяжко, он начинает жаждать смерти. Смерти как небытия. Прекращения страданий — своих и окружающих. Смерти как отсутствия переживаний. Полного вакуума. И даже начинает казаться, что это и есть истина — пока живой, живи, а когда не сможешь жить нормально — лучше самому красиво уйти...
Такой взгляд на смерть принадлежит миру, давно привыкшему всё измерять одной меркой — удовольствием. И когда неизбежность смерти становится очевидной — причем смерти долгой, мучительной — человек оказывается перед страшным выбором: терпеть до конца или самому оборвать эту тонкую нить жизни.
Конечно, смерть несет в себе прекращение зла, столь тонко подмеченное Андреем Вознесенским:
Поглядишь, как несметно
разрастается зло —
слава Богу, мы смертны,
не увидим всего.
Поглядишь, как несмелы
табуны васильков —
слава Богу, мы смертны,
не испортим всего[2].
Но если в самой смерти есть смысл, то есть ли он в процессе смерти — в умирании? Что плохого в том, что отслуживший своё организм будет выключен из жизни, — и нет ни страданий, ни человека?
Трудно здесь не вспомнить рассказ И. Тургенева «Живые мощи». Как смогла не отчаяться Лукерья, почему не наложила на себя руки, когда в считанные месяцы превратилась из писаной красавицы в иссохшую недвижную мумию? «- А что будешь делать? Лгать не хочу — сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась — ничего; иным еще хуже бывает. У иного и пристанища нет! А иной — слепой или глухой! А я, слава Богу, вижу прекрасно и все слышу, все. И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветет или липа в саду - мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? — многим хуже моего бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня сам грех отошел. Даже спать-то я не всегда могу. Ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует. Нет... а так лежу я себе, лежу-полеживаю - и не думаю; чую, что жива, дышу - и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка - мне очень приятно. Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому - темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать! — А то я молитвы читаю, - продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал он мне крест — значит, меня Он любит. Так нам велено это понимать. Прочту "Отче наш", "Богородицу", акафист "Всем скорбящим" — да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего! — А то еще видела я сон, — начала она снова, — а быть может, это было мне видение — я уж и не знаю. Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и приходят ко мне мои покойные родители — батюшка да матушка — и кланяются мне низко, а сами ничего не говорят. И спрашиваю я их: зачем вы, батюшка и матушка, мне кланяетесь? А затем, говорят, что так как ты на сем свете много мучишься, то не одну ты свою душеньку облегчила, но и с нас большую тягу сняла. И нам на том свете стало много способнее. Со своими грехами ты уже покончила; теперь наши грехи побеждаешь. И, сказавши это, родители мне опять поклонились — и не стало их видно: одни стены видны»...
Знал православный люд на Руси, что у Бога ни одна слезинка даром не пропадает — любую беду, любое страдание, каким бы оно ни представлялось невыносимым, можно вытерпеть до конца, лишь бы вера была. Тогда и в самой смерти человек может посрамить смерть, не дав прилипнуть к душе отчаянию. Только бы не вырвать в самозабвенном горе руку свою из десницы Христовой, только бы хватило мужества меньше жалеть себя и думать о себе, несчастном, а больше молиться и благодарить Того, Кто вырвал у смерти её жало.
Мы в землю уходим, как в двери вокзала.
И точка тоннеля, как дуло, черна...
В бессмертье она?
Иль в безвестность она?..
Нет смерти. Нет точки. Есть путь пулевой -
Вторая проекция той же прямой.
В природе по смете отсутствует точка.
Мы будем бессмертны.
И это - точно![3]
